Лиана Делиани - Легенда о любви и красоте[СИ]
Этого уже Виола понять не могла. Мало того, что он, оказывается, не считал, что быть кондотьером лучше, чем горшечником, он еще и смеялся над самим собой, каким был когда–то, калека смеялся над здоровым юношей. Виола никогда не понимала, как можно смеяться над собой, если за насмешку другого человека можно вызвать на поединок и убить.
— А твой отец был так же… беден? — спросила Виола. Она чуть не сказала «нищ», но вовремя остановилась. Пусть мысленно она называла его нищим, но сказать вслух, Виола чувствовала, было бы чересчур.
— Пока у него было восемь детей и жена — да. После чумы ртов стало меньше, а дела пошли лучше. Так что он стал чуть богаче, чем я сейчас, — он ответил спокойно, но Виоле показалось, что в уголке рта при этом затаилась усмешка, словно он догадался, почему она запнулась, спрашивая.
Она вспыхнула и отвернулась к очагу.
Теперь она постоянно ходила за молоком и каждый день готовила нищему питье, следя за тем, чтобы миска опустела. Он все кашлял, и Виола не могла определить, реже или чаще — иногда ей казалось, что кашляет он меньше, иногда — что так же, как и раньше. Во всяком случае, хорошим знаком было уже то, что кровь у него шла все реже.
Она потихоньку тратила свои полдуката, удивляясь, как может такая вонючая гадость, как козье молоко, стоить так дорого. Старик–крестьянин, у которого она его покупала, уверял, что цена справедлива: много коз задрали волки, корма к концу зимы уже почти не осталось, да и подати приходится платить.
Вернувшись как–то вечером домой, нищий положил ей на руки сверток ткани.
— Выбрал наугад. Не понравится — сходи, поменяй.
Виола развернула сверток. Холст был вполне добротный, а вот размер, скорее всего, великоват. К счастью, нищий догадался купить также иглу. Шитье было хоть и не любимым, но обязательным элементом воспитания знатных девиц, и Виола, вооружившись иголкой и ниткой, перешила платье по себе, сделав более узким и ладным.
Надев его, она засветло спустилась к реке, чтобы увидеть свое отражение. Платье сидело хорошо, а сама Виола показалась себе намного тоньше и бледнее, чем та, что отражалась в роскошных одеяниях в венецианских зеркалах герцогского дворца. Впрочем, подумала она, если сравнить стоимость нарядов со стоимостью имущества, пожалуй, у нее еще не было столь дорогого платья. И поняла, что только что посмеялась над собой. Наверное, это свойство простолюдинов — смеяться над невзгодами, раз уж больше ничего сделать нельзя, подумала она.
Но, хотя Виола теперь думала и была такой же худой и бледной, как бедняки, своей красоты она не утратила. Волосы все также сверкали золотом, а большие глаза — изумрудами, как сказал когда–то один из придворных поэтов. Правда, что толку было в красоте, когда все остальное потеряно навсегда, а руки загрубели от работы? Но, все же, по неисповедимым законам женского сердца, новое платье и сознание того, что она еще красива, подняли Виоле настроение.
Вечером, когда нищий, как всегда, лепил свои горшки за гончарным кругом, она снова уселась шить. Виола выстирала и починила свое старое платье, подшив и его по фигуре и зашив порванный рукав. Проводить вечера, когда они оба были заняты делом, оказалось легче и удобнее, изредка они с нищим даже перебрасывались парой слов.
Виола уже поняла, что ее муж не особенно разговорчив, если не задавать ему вопросов, но в этот вечер, все же, ждала, что он скажет что–нибудь, показывая, что заметил на ней новое платье и те усилия, что она предприняла для его украшения. А нищий молчал, и почему–то Виолу это огорчило. Простолюдины не умеют слагать вирши и понятия не имеют о том, как обращаться с дамой, но хоть что–то он мог сказать? Или он вообще не заметил, что она переоделась?
Ей–то, конечно, все равно, та или другая холщовая тряпка надета на тело после великолепных платьев, что были у нее в Милане. Она лишь хотела показать нищему, что приняла его покупку с благодарностью, понимая, как мало у них денег и как много приходится трудиться, чтобы их получить, но, похоже, такие тонкости ему невдомек, и ее старания были излишни.
Закончив с шитьем, Виола демонстративно встряхнула платье. Уловив быстрый взгляд нищего, она вдруг поняла, что он давно все заметил, и по уже знакомой затаенной улыбке в уголках глаз, догадалась, что ее усилия оценены по достоинству.
Все еще сердясь, Виола свернула починенное платье и положила его в изголовье постели вместо подушки. И почему это она должна разгадывать, что он там думает, по его взгляду?!
Ночью, лежа без сна, Виола размышляла. Когда человек делает что–нибудь для другого, он всегда хочет получить что–то взамен, Виола поняла это довольно рано. Придворные поэты, что писали ей стихи, хотели прославиться и получить награду, кавалеры, что искали ее руки, хотели получить ее красоту, молодость, приданое и родство с могущественным герцогом Милана, отец баловал ее потому, что гордился ее красотой и надеялся выгодно выдать замуж. И лишь самой Виоле ничего не было нужно от других — у нее было все по праву рождения. Поэтому она презирала остальных, нуждающихся и заискивающих, и отказывала одному жениху за другим.
Но с некоторых пор в понятную картину мира закралась ошибка, сбивавшая Виолу с толка. Чего хотел нищий, когда заботился о ней? Он не искал ее благосклонности, не восхищался ее красотой, ничего не просил, даже не хотел на ней жениться. Зачем было ему кормить ее, ходить за ней, пока она была больна, платить за нее подати? Ведь он мог просто повернуться и уйти, раз ему ничего не было от нее нужно. Или заставить работать. Но вместо этого, он, что… жалел ее?!
Сама мысль об этом была оскорбительна. К тому же, получалось, что теперь она была зависимой, нуждающейся в другом человеке стороной.
Графская большая охота вернулась, истребив несколько волков и отогнав остальных подальше, но и для животных и для простолюдинов наступили самые голодные времена — Великий Пост. Раньше Виола понятия об этом не имела, то теперь, каждую неделю покупая молоко, она была в курсе рыночных цен. Знала она теперь и то, почему у бедняков так часто бывает на обед луковая похлебка — лук стоил дешевле всего.
Нищий иногда приносил для нее что–нибудь повкуснее, помимо их основного блюда — чечевичной похлебки, но Виола отказывалась есть.
— Я буду есть только то же, что и ты, — заявила она, отодвигая от себя вяленую рыбу.
После того, как Виола заподозрила, что он ее жалеет, уязвленная гордость не давала ей покоя.
— Пополам? — предложил нищий.
Виола кивнула.
Тем же вечером, когда она принесла ему горячее молоко, он перелил половину в другую миску и протянул ей.
